Запятая. Рассказ.

Песочников двигался по карнизу, вдавливая себя в холодную стену. Острые углы кирпича царапали мягкие подушечки его пухлых пальцев, дыхание было сбито. Он остановился и посмотрел на стрелки своих часов, отсчитывая с ними в такт: раз, два, три, четыре... Песочников пытался усмирить свое сердце, рвавшееся из груди, но оно ему уже не принадлежало.

То, что произошло дальше, тогда потрясло весь город. Некоторые люди скрывали эту историю, не желая придавать огласке, другие боялись говорить, но я знаю подробности. Не спрашивайте откуда.

Порфирий Песочников был специалистом по связям с общественностью. Служил верно, и даже с упорством. Писал речи, рассказывая народу о новых законах и государственных делах. Утром он любил облиться ледяной водой, днем, стоя под тенью липовой кроны, наблюдал за молодыми гимнастками, что упражнялись на соседнем дворе, а вечером под крепкий чай зачитывался биографиями римских полководцев.

Все нравилось ему в жизни, за исключением одного неприятного момента. В левом кармане пиджака Порфирия всегда скапливался всякий мелкий мусор. И чего только не предпринимал он для его устранения, все было тщетно. Снова и снова карманный сор портил настроение каждый раз, когда он опускал туда руку.

— Нужно отдать портному, зашить карман. А то скоро проснешься под горой мусора, — шутил один коллега.

Но будни были так увлекательны, что Порфирий быстро забывал об этой неприятности. Каждый день он ставил подписи, складывал бумаги и писал речи. По уставу им положено носить формальный характер, но Порфирий в каждую старался привнести этической влаги, чтобы напомнить народу о важных человеческих ценностях и традициях. Все началось с самого обычного дня, в котором ничего не предвещало необычного. Стоя под той самой душистой липой, Порфирий, потянувшись в карман за сигаретой, вдруг обнаружил часы. Золотом они блестели на солнце, отражали его ухоженное лицо и нежно тикали.

«Жена подарила», — подумал Порфирий, и вечером, раньше обычного покинув контору, поспешил домой. Женщина его хоть и была легкомысленной барышней, но часы заставили ее тревожиться. Она подозревала, расспрашивала и плакала. Поначалу Порфирий хотел снести часики в бюро находок или в полицию, но пена конторских дней и заботы о народе каждый раз отвлекали. А, главное, часы пришлись ему впору. «Смотреть на время сквозь золотое стекло. В этом есть что-то особенное», — думал Порфирий. Все обращали на них внимание и отмечали изысканный вкус чиновника. Речи Порфирия стали смелее, убедительнее, и скоро он получил повышение.

Отмечали весело и безмятежно в конторе. Позвали соседских гимнасток, артистов, повара нерусского; было много вина, смеха, комплиментов и взглядов. Стрелки часов Порфирия дошли до одиннадцати вечера, когда он глубоко вздохнул и направился к выходу. Втягивая густой запах душистой липы, он наблюдал за мерцанием звезд и вспоминал поэзию Джона Донна.

Уймись, завистник, не мешай любить!

Брани мою подагру, хвори,

Седую прядь, дела в разоре,

О музах выучись судить,

Возьмись за ум, а нет — служи:

Тут подольстись, там удружи,

Потрись в судах и над мошной дрожи —

Как порешишь, тому и быть,

Лишь не мешай любить!

Кому, кому во зло, что я влюблен?

Иль корабли от вздохов тонут?

От слез моих угодья стонут?

А равнодушье гонит лето вон?

Кого спалил в чумном огне

Зной, полыхающий во мне?

Ведь, как и прежде, стряпчие в цене,

Солдат войной не обделен —

А я всего влюблен!

И каково было удивление Порфирия, когда, вспоминая эти любимые рифмы, вместо сигарет в кармане пиджака в этот раз он обнаружил толстую пачку свежих денежных банкнот. Но теперь все стало ясно. Время, деньги. Время — деньги. Глаза его наполнились влагой, он свалился на колени и стал молиться. Закончив, Порфирий вдохнул запах свежескошенной травы, ночного неба, и поспешил обратно в гущу веселья держать тост.

— Дорогие коллеги, друзья! Мы живем в непростое время, когда законотворчество как никогда имеет колоссальное значение. От нас с вами сегодня зависит поворот народной реки и всеобщее благо. И я ��скренне верю, что мы с вами не случайно поставлены на властные кресла. И я вижу знаки, которыми он..., Порфирий сделал паузу и значительно поднял палец вверх, подтверждает верность моего и нашего с вами курса. Спасибо всем вам и каждому. Теперь выпьем. В коллективе Порфирий был молчалив и не общителен, поэтому его речь с таким пафосом, и местами даже с надрывом, произвела впечатление. Первым захлопал его секретарь, а затем и все остальные. Другой молодой помощник встал и, покачивая утвердительно головой, усердно хлопал вытянутыми руками. Поднялся, но не аплодировал только тот самый коллега Порфирия, который советовал ему сходить к портному.

Уже давно лысый и бесформенный чиновник Завидов был не только коллегой, но и близким другом виновника торжества. Сегодня он как-то хитро поглядывал на Порфирия и положительно кивал. Но, по-моему, совсем не по этому поводу. Завидов служил бухгалтером в Конторе, был хорошо осведомлен о финансовых делах всех и каждого. Жил один, скромно и тихо. В жизни его занимали только дела и глянец. Завидов был постоянным читателем «The Boltun», который любили и одновременно ненавидели патриоты, бизнесмены, чиновники, геи, и другие представители городской интеллигенции. Журнал был настоящей русской рулеткой для них. В погоне за народной поддержкой и признанием, они вынуждены были рассказывать о себе и своем творчестве. Но, как известно, море народное непредсказуемо, поэтому никто никогда не знал, чье внимание завоюет: налоговых чиновников, церковных смотрителей или народную любовь и сострадание.

Завидов никогда не публиковался в журнале, но был по-своему азартен. Он страстно любил делать ставки на глянцевых героев: потонет или поплывет? Это нагревало его кровь. С большим удовольствием они с Порфирием вычитывали еженедельный выпуск, сидя в больших креслах, и крепили купюру на страницу того, кого, считали, застигнет народный гнев. Затем менялись журналами, всю неделю следили за событиями, а в понедельник считались и покупали новый. В целлофане и с запахом типографской краски. Нужно сказать, что Завидов значительно преуспевал в ставках, но признавался Порфирию, что восторгается его смелостью публиковать туда речи. А еще делился снами, в которых видел себя на обложке журнала, в костюме, рядом с молодой гимнасткой и на фоне русских гор.

Так и дружили. Но о находке Порфирий не признавался. Он решил, что должен тихо и смиренно продолжать трудиться на всеобщее благо, и что деньги даны ему именно для этого. Но с тех пор, как он обогатился, сон Порфирия испортился. Каждый день он спрашивал себя: «С чего же начать, как распорядиться деньгами?», и не находил ответа. Шла четырнадцатая ночь сложных карманно-душевных мук чиновника. Порфирий не спал и страстно работал над новой речью. Он готовился сказать о патриотизме на встрече с молодыми режиссерами, и надумал уже, с кем договориться об учреждении премии на создание военных фильмов.

Записывая свою речь в тетрадь, он вдруг споткнулся о собственную фразу, которая разрешила наконец-то этот его долгий и мучительный зуд. «Ну��но начать с себя...», — писал Порфирий. «Ну, конечно! Вот оно: нужно начать с себя. Как просто. Как замечательно просто». Порфирий сожалел о потерянном времени, поэтому решил действовать немедленно. Первым делом выгнал свою бабу. Уже давно он смотрел на одну молодую гимнастку, которую любил народ и он. Затем Порфирий приобрел дом с прудом, тыквенным полем и домиком для гостей. Все обставил немецкой мебелью, нанял прислугу и того нерусского повара. «Нужно возрождать традиции теплого русского приема», — считал он. Гимнастка долго мялась и не соглашалась на предложение Песочникова, но когда забеременела, сдалась. Свадебные фотографии на фоне русских гор в костюме и платье опубликовали на обложке «The boltun», и в номере была большая статья о жизни семьи и трудах политического эквилибриста Порфирия Песочникова.

Сразу после свадьбы Завидов пригласил Порфирия в баню отметить столь грандиозные и важные перемены друга. «Банная высотка» располагалась на семнадцатом этаже редакции «The Boltun» в центре города и имела панорамные окна. Парились долго, обсуждали уникальный русский характер, традиции, немного поговорили о женщинах. Ели плавники сельдевой акулы с салатом и пили бурбон, привезенный Порфирием из заграничной командировки. Когда Завидов освежил седьмую рюмку, помянули ушедших и перешли к вечному и нетленному. Стоя у окна, окутанные полотенцами, они смотрели на городскую панораму, и Порфирий откровенничал.</p>

— Если бы ты только знал, друг, как мне греют душу эти русские избы, этот пар из крыш. Иногда мне кажется, что если они перестанут выдыхать, я погибну. В баню вошли двое крупных. Один из них взял пиджак Порфирия, и стал у выхода, а другой направился к ним. Порфирий оглянулся на нежданных гостей, а затем посмотрел на Завидова. Тот сделал большой глоток, был спокоен и доволен.</p>

Все было спланировано. Бежать было некуда. Горячий и в банном полотенце, Порфирий распахнул окно и пошел по карнизу. Гость последовал за ним. «За что? Что не так?», — думал Порфирий. Ему удалось добраться до окна другой комнаты, но за его мокрое полотенце схватилась мясистая лапа преследователя. Порфирий, отшвырнул его и полез дальше. «Неужели все кончено? Нет. Нет же! Вот удача!». Новое окно было даже открыто. Нужно всего три секунды, чтобы нырнуть туда, но в черноте комнаты показалась фигура Завидова с пиджаком наперевес локтя. Он тупо смотрел на Порфирия и молчал. «Это сон». Порфирий посмотрел на свои часы и попытался успокоиться. Завидов протянул ему бокал. «Ну, конечно. Теперь все ясно. У каждого героя своя тень. Иуда, Сальери, Завидов… Но я не должен допустить, чтобы власть попала ей в руки. Я остановлю это раз и навсегда». Порфирий схватил пиджак, прыгнул в дыхание изб и протяжно крикнул:

— Точка!

Но каково же было изумление собравшейся внизу толпы, когда на тротуарной плитке у входа в издательство «The Boltun» под пиджаком они обнаружили вовсе не точку, а большую, жирную запятую.